Заключение

«Жить с иллюзией или по ту сторону иллюзий? – вот в чем вопрос» считает Генри Миллер. Это центральный вопрос эстетического видения, который, начиная с эпохи романтизма, провоцируется иронией. Ирония – проблематизация, критика, сила отрицания мышления или же провокация, различение, разъединение в системе культуры. Она может быть истоком поэтического вымысла, мировой иллюзии или субъективно-личностного смысла, тогда перед нами модерн, элитарное искусство с его аристократическим отстранением от социокультурной действительности. Но ирония может быть и культурным оператором, порождающим события текста или общественной жизни, переполненном вещами, знаками и потоками информации, тогда перед нами постмодерн, проект «искусство», искусство как социальный институт. Если подразумеваемое противоположно сказанному, то двусмысленность, негативности и динамика иронии порождают поэтический вымысел или личностный смысл. Но что происходит, если подразумеваемое не противоположно сказанному, а отлично от него, как это свойственно радикальной иронии постмодерна? Тогда мы вступаем в сферу изобретения «произведения» в мире случайностей и переменных, в культуре понятой как текст.

Можно конечно завершить данную работу заключением, в котором ничего не заключается, как это сделала Энни Мелор, анализируя иронию английских романтиков. Но хочется обратить внимание на полемику вокруг природы иронии, идущую от романтизма к современности: это Ф.Шлегель – Д.Бартельми и С.Кьеркегор – А.Уилд. Кратко суть данной дискуссии можно свести к вопросам: имеет ли ирония мировое значение или личностное, является ли она принципом конструирования универсума духа или средством поиска индивидуального смысла существования? Порождает ли ирония в качестве культурного оператора еще более разрозненное видение или в повседневной жизни она становится истоком неординарного события в путанице истины и лжи, в каталогах вещей и чувств?

В свое время С.Кьеркегор отрицательно реагировал на романтическую иронию Ф.Шлегеля, отвергая идею конструирования вымысла мирового масштаба. Напомним, что суть романтической иронии заключается в конструировании универсума духа, выражающего глубокие и возвышенные чувства. Романтическая ирония отрицает мир и утверждает «Я» как поэтический абсолют, создает двоемирие. Кьеркегор проблему универсума переформулировал в вопрос личностного бытия, определив иронию как бесконечную негативность, которая выражает противоречие уникального «Я» и универсального мира. Ирония Кьеркегора стала онтологически личностным принципом существования.

Во второй половине ХХ века у Ф.Шлегеля находится последователь – Д.Бартельми, писатель, который по-новому отстаивает идеи жизни и назначения иронии в жизни в противовес теории индивидуального существования. В новелле Кьеркегор обидел Шлегеля, Бартельми упрекает Кьеркегора в недооценке творческой функции иронии.1

В Понятии иронии С.Кьркегора обращается внимание на то, что ирония дает говорящему субъективную свободу в негативном смысле, потому что лишает объект реальности. Новая реальность – то, что сказано об объекте, – скорее комментарий к прошлой действительности, чем нечто новое. Ирония, обращенная на бытие в целом, согласно Кьеркегору, порождает отчуждение и поэзию. Обращаясь к роману Шлегеля Люцинда, Кьеркегор характеризует его как поэтичный в кавычках, ибо роман оказывается выше исторической действительности и замещает ее. Однако кавычки, как говорит Кьеркегор, являются не победой над действительностью, а скорее враждебностью к ней. Подлинное примирение дает лишь религия.

Это определение отношения эстетического субъекта и жизни как отчужденно-враждебного отнюдь не устраивает Д.Бартельми. Именно в этом Кьеркегор несправедлив к Шлегелю. Писатель утверждает обратное – происходит вторжение вымысла в действительную жизнь. А если перенести внимание на личность, иронизирующего в жизни, то неодобрительное отношение Кьеркегора уже следует рассматривать не к Шлегелю, а такому человеку. Ирония Кьеркегора призвана лишь подчеркнуть уникальность субъективности. А если нет иронии? Вот тут-то и наступает кризис идентичности, как видно в диалоге Бартельми:

О: Но мне нравится моя ирония.

В: Она доставляет вам удовольствие?

О: Слабое… Довольно убогое.

В: Неизбежное стремление всего необычного подчеркивать свою необычность.

О: Да.

……….

В: (в сторону) Он отбросил свою веселость и остался ни с чем.

Развивая идею примирения вымысла и жизни Ф.Шлегеля, писатель использует проблему иронии как контраст ординарного неординарного - исток события. Бартельми отказывается как от поэтического, так и от витального понимания жизни, обращая свое внимание на повседневную жизнь. Событие образуется путем вторжения вымысла в рутинную повседневность. Выявляя противоречие между банальной жизнью человека и необычным явлением или ситуацией, Бартелми опрокидывает догмы о надежности здравого смысла и индивидуального опыта. Радикальная ирония направлена против рутинной действительности и меркантильной, ограниченной личности. Подрыв банальности la vie quotidienne осуществляется за счет введения незаурядного явления, которое непритязательный ум обывателя не только не в силах оценить, но способен опошлить или осквернить. Что остается герою взбирающемуся под градом проклятий толпы на стеклянную гору за сказочной принцессой в рассказе Стеклянная гора из сборника «Городская жизнь» как не сетовать на хамство обывателя? Уж не сбросить ли принцессу в толпу, которая знает как с ней разобраться? История завершается черным юмором. Этот разрыв между банальной жизнью, мещанским здравым смыслом, каталогом рутинных вещей и примитивных удовольствий и необычным явлением – чистейшей выдумкой, ставшей событием повседневности, превращает индивидуальный опыт массового человека в нелепость, абсурд, указывает на фрагментарность его жизни.

Однако событие возникает не только как результат сопряжения каталога банальностей и уникального явления, здравого смысла и черного юмора, факта и вымысла, оно образуется игрой случайностей. La vie quotidienne замещает реальность текста, в которой правит “абстракция, импровизация, неопределенность” (А.Роб-Грийе). Событие возникает в беспричинной игре текста – монтаже, фрагментов, пропусков, ремарок, клише, где истины смешиваются с нагромождением нелепостей. Вопрос теперь не в истинности или лжи, но в том, что из каталога повседневной рутины, стирающей личность, возникает поэтическое событие, преодолевающее монотонное небытие. С одной стороны у Бартельми нет бегства от действительности в глубины субъективности, он принимает все мелочи, маленькие радости и мерзости обыденной жизни, но с другой – он не согласен с ней и текстуально с помощью выдумок, нелепостей или забав, трансформирует ее в неординарное событие. В стихии иронического, интертекстуального Бартельми выступает не только против однородности многообразия рациональной повседневности, но и против субъективных поэтических глубин и экзистенциального смысла.

И все-таки в ситуации постмодерна может быть заострен и вопрос о смысле. На это указывает А.Уилд в статье Несправедливость Бартелми к Кьеркегору. Обращаясь, как и Бартелми онтологическому плану индивидуального сознания, к обыденной жизни, Уилд видит в ней нелепость, фрагментарность и неопределенность. Следуя за Кьеркегором, но отнюдь не в религиозном направлении, Уилд указывает на присутствие индивидуальности Бартелми в его объективистской иронии и стремиться выявить личностный смысл. То, что является предметом обсуждения, выступает не эссенциальным, но экзистенциальным аспектом, субъективным чувством la vie quotidienne.

Рассматривая внутреннюю жизнь художника, который поглощен обыденностью, Уилд характеризует современное ироническое видение как оцепенение, которое возникает в ситуации неопределенности, бессмысленности бытия. Развитие жизни идет не к лучшему или худшему, а к более запутанному состоянию. Поэтому сталкиваясь с действительностью иронический ум писателя порождает еще более разрозненное видение: по сути все виды иронии, озабоченной перцептивным столкновением с миром, порождают еще более разрозненное или концептуально неоднозначное видение, которое можно назвать а-ироническим.2 Вопрос тогда заключается в смысле существования в бессмысленном и фрагментарном мире. Мудрость, как полагает Уилд, следуя традиции экзистенциализма, должна заключаться в особом виде стоицизма. Но это не бунт А.Камю, не анти-судьба А.Мальро. Вовлеченость в мир предполагает переживание его абсурдности, что чревато эмоциональной реакцией – гневом, желанием уйти в мир иллюзий, уничтожив наличное бытие. Такая реакция означает возникновение иронической дистанции – стремление отделиться от мира и привнести в него смысл, т.е. постичь его не как объект, а как феноменологическое поле, многообразную возможную реальность. Ирония суть напряжение между альтернативным и конформным видением, в котором сквозит тревога, когда сознание конструирует беспочвенное поле смысла, и тоска, когда сознание возвращается к опустошенности мира. Это колебание между приятием и неприятием мир, имеющее индивидуальный эмоциональный смысл, носит характер иронической нерешительности, оцепенения. То, что Бартельми определяет как неординарное, для Уилда есть часть феноменологического поля или не существует.3 Поэтому вопрос заключается не в событиях мира, имеющих место, они часть феноменологического поля, но в позиции человека, который частью этого поля не является, а выступает как партнер мира. Смысл – это драма человеческого существования в мире, преодолеваемом иронизирующим воображением.

Различие позиций Д.Бартельми и А.Уилда, говорят о том, что тонкие наблюдения и характеристики современной иронии – не только вопрос особенностей современной культуры и жизни человека в ней, но и принцип творчества, изобретения произведения в самой действительности.

1 Бартельми Д. Шестьдесят рассказов. М.,2000, с.192-202.

2 Wilde A. Horisons of Assent: Modernism, Postmodernism and the Ironic Imagination. Baltimore, L.,1981, p.30.

3 Ibid., р.183.